Читать книгу - "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис"

и отчетливо, аффектированно курил, смотрел на нас как-то свысока, откидывая голову, опуская веки. Если не говорили о театре, о спектакле, болтал глупости, часто с явным намерением нас смутить чем-то не очень нам понятным, но от чего мы неизбежно краснели. <...> У него в то время была еще любимая прибаутка, которую он вставлял при всяком случае: “О yes, my kind”[122]. A так как это обращалось иногда и прямо к тебе, то и смущало некорректностью, на которую было неизвестно, как реагировать»[123].

К тому же Блок проявил сначала внимание не к Любе, а к ее кузинам и подругам. Во всяком случае, она была в этом убеждена и сразу же приняла тот гордый и неприступный вид, о котором упоминает М. А. Бекетова и который она принимала и впоследствии, когда ей казалось, что Блок теряет к ней интерес. Скорее всего, недоступность и была главным фактором, который привлек Блока, заставил взглянуть на Любу не столько глазами молодого мужчины, сколько взглядом поэта, ощутившего присутствие своей музы.

У молодых людей оказались сходные интересы — оба увлекались театром. Для Блока, лишь короткое время занимавшегося актерским мастерством и декламацией, театр станет сферой приложения поэтических сил, для Любы — профессией и делом жизни. В то лето в Боблове по предложению Блока решили ставить сцены из «Гамлета» и отрывки из «Горя от ума». Сцена была устроена в глубине одного из бобловских сараев, зрителей набралось около двухсот человек. Блок, понятно, играл Гамлета, произносил все главные монологи. Была и сцена сумасшествия Офелии, которую представляла Любовь Дмитриевна. Эта пара выглядела необыкновенно гармонично. «Высокий рост, лебединая повадка, роскошь золотых волос, женственная прелесть — такие качества подошли бы любой героине. А нежный, воркующий голос в роли Офелии звучал особенно трогательно. На Офелии было белое платье с четырехугольным вырезом и светло-лиловой отделкой на подоле и в прорезях длинных буфчатых рукавов. На поясе висела лиловая, шитая жемчугом “омоньера”. В сцене безумия слегка завитые распущенные волосы были увиты цветами и покрывали ее ниже колен. В руках Офелия держала целый сноп из розовых мальв, повилики и хмеля вперемешку с другими полевыми цветами. Хмель для этого случая Гамлет и Офелия собирали вместе, в лесу около Боблова»[124].

Этот спектакль сыграл символическую, можно сказать роковую роль в жизни обоих, смутное ощущение близости, родственности, обреченности друг другу родилось именно тогда. Любовь Дмитриевна вспоминала: «Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос, падающих ниже колен... Блок в черном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое — я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора»[125].

Среди зрителей были не только родственники и друзья, но и местные крестьяне, которые, не понимая происходящего на сцене, дружно заливались смехом в моменты самого высшего напряжения, видимо, желая поощрить исполнителей. И, однако, это совершенно не расхолодило артистов: и Блок, и Любовь Дмитриевна были охвачены вдохновением, им казалось, что трагедия, которую они разыгрывают на сцене, каким-то таинственным образом связана с их предстоящей жизнью.

Домой возвращались из «театра» — сенного сарая — вместе. Случайно так получилось, что в суматохе после спектакля они остались вдвоем, в костюмах, и шли темной подмосковной ночью молодым березняком, и «дышали одним дыханием», все еще продолжая начатый на сцене разговор как Гамлет и Офелия. Небо было усыпано звездами, и оба видели, как по нему скатился голубой метеор. Об этом Блок писал в стихах, предпослав им эпиграф из «Гамлета»: «Тоску и грусть, страданья, самый ад, / Всё в красоту она преобразила».

Я шел во тьме к заботам и веселью,

Вверху сверкал незримый мир духов.

За думой вслед лилися трель за трелью

Напевы звонкие пернатых соловьев.

И вдруг звезда полночная упала,

И ум опять ужалила змея...

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем дитя Офелия моя?»

«Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед собой», — вспоминала Любовь Дмитриевна об этом вечере, но почувствовано и понято было тогда многое.

По возвращении в Петербург встречались реже. Блок поступил на юридический факультет, у него началась новая жизнь с новыми интересами. Любовь Дмитриевна стала постепенно отдаляться, тайно обиженная невниманием, и уверяла себя, что не может интересоваться таким пустым фатом, каким представлялся ей Блок, хотя разговор под звездами той памятной ночью она все же хранила глубоко в сердце. «...С начала петербургского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это знакомство прекратилось»[126], — записывает Блок в дневнике.

«К разрыву отношений, произошедшему в 1900 году, осенью, я отнеслась очень равнодушно, — вспоминала Любовь Дмитриевна. — Я только что окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие курсы, куда поступила очень пассивно, по совету мамы и в надежде, что звание “курсистки” даст мне большую свободу, чем положение барышни, просто живущей дома»[127]. Был выбран историко-филологический факультет, Любовь Дмитриевна завела новых подруг, пропадала на студенческих концертах и балах, увлеклась психологией и философией. О Блоке почти не вспоминала.

Однако к следующей весне ситуация изменилась. Случайно заметив на улице Любовь Дмитриевну, которая направлялась к зданию Курсов, Блок пошел за ней, полагая остаться незамеченным. Она увидела его и, конечно, узнала. Пять улиц и переулков Васильевского острова, по которым Блок следовал за ней, вошли в тайнопись его стихотворения:

Пять изгибов сокровенных

Добрых линий на земле.

К ним причастные во мгле

Пять стенаний вдохновенных.

Вы, рожденные вдали,

Мне, смятенному, причастны

Краем дальним и прекрасным

Переполненной земли.

Вторая встреча оказалась вообще таинственно предопределенной. Любовь Дмитриевна приехала с матерью в Малый театр на спектакль «Король Лир», в котором играл знаменитый итальянский трагик Томмазо Сальвини. Билет Блока случайно оказался рядом. В этот вечер они разговаривали, и Блок поразил ее своим новым обликом и характером. Теперь он был серьезен, задумчив, предупредителен без донжуанства, погружен в свои мысли — все это очень понравилось Любе. Визиты к Менделеевым возобновились и стали регулярными. Шел 1901 год, который и Блок, и Любовь Дмитриевна считали переломным в их отношениях. Летом в дневнике Блок сделал удивительную запись: «Я хочу не объятий: потому что объятия (внезапное согласие) — только минутное потрясение. Дальше идет “привычка” — вонючее чудище. Я хочу не слов. Слова были и будут; слова до бесконечности изменчивы, и конца им не предвидится. <...> Я хочу сверх-слов и сверх-объятий. Я ХОЧУ ТОГО, ЧТО БУДЕТ». И дальше, конкретизируя: «То, чего я хочу, сбудется»[128]. Ощущение рока в античном понимании этого слова, судьбы, которая тяготеет над ним и ведет по неизвестному ему пока, но совершенно определенному пути, было очень сильным, связывалось с мистическими настроениями начала века, философией Владимира Соловьева, идеалистическими представлениями о мироустройстве. Одним из главных пунктов в мировоззрении Блока был тот, который увязывал завладевшую им идею Софии и Вечной Женственности с образом реальной девушки с золотой косой.

Любовь Дмитриевна была совершенно другим человеком, душевно здоровым и трезвомыслящим, оптимистично и уверенно смотрящим в будущее. Таинственные знаки, являвшиеся на каждом шагу Блоку, были ей чужды, мистика и отвлеченные рассуждения скорее раздражали. Она тоже повзрослела за два года не только в духовном, но и в самом